Шамшад ищет в том неведомом, где боги еще не стали ангелами. На орбите окраины, с ускоренным вращением, в попытке деформировать и разорвать острый край провинциального города до выеденных границ известного мира и далее под вкрадчивый, но сильный шелест лживых сирен уверяющих в существовании времени. Не соглашаясь на предлагаемый друзьями заговор против грамматики в стремлении, повторюсь, к избавлению пространства от времени, Шамшад делает предложение Окраине и приносит на новое с ней свидание новые стихи.

Не поддаваясь на провокации формального знания, он ищет самый короткий путь к Истине. Если он заходит в центр города, то только для того, чтобы отсюда высматривать новые ракурсы Окраины и измерить радиус ее орбиты из гравитационного центра суеты. Шамшад предлагает новый тип камеры для не имеющего конца ремейка фильма, который снимается вечно. Режиссер массовки из трав, репейника, волн кустарника на горизонте, с нежностью и тоской к тексту собравший фрагменты, передает их в лабораторию Окраины. Подозревая, что Истины нет в центре, что она там, за саманными дувалами, где начинаются развалины и далее, где уже только голая земля с пятнами высохшей травы, а затем, отбросив подозрения, он несет букеты неожиданно рассыпанных дискурсивных слов и разбрасывает их на опустошенном руднике, который светится от остаточной радиации живших тут в древние времена суфийских поэтов.

Создано новое языческое поле вне архаичной визуальности, внутри текста. Новые боги текста несутся в те края, где они, возможно, будут сведены до ангелов. И там, на Окраине, никто не знает есть ли Юпитер, пугает мысль, что Юпитер вдруг восседает в центре, враждебный ей, нежной невесте, не предназначенной засасывающей воронке центра.

Новые стихи об Окраине восхитили на столько, что вне своего желания, я попробовал неоднократно предъявить Шамшаду Вызов и Ответ, но безмолвие вернуло от него только Ответ и Вызов - возможно в этот раз Окраина стала немного ближе, но к кому? Сделав попытку получить знание о следующем ходе в шахматной партии, где на доске не паханного, но расчерченного поля расставлены растрескавшиеся дома, я был принужден еще раз вернуться к записи этой окраинной партии сделанной на известном ранее, но ставшем не известным языке в партитуре «Приближение окраин». Заклание здравого смысла ради продуктивности нам давно привычно и привычен дым результата от клочков пламени костра извергающего мелкие крупинки сажи стенающих фраз, но жесткий и управляемый ветер воли автора приводит к ровному потоку открытий и в жерло тоски срываются первые капли и счастье от новых текстов сравнимо с томлением уставшей от засухи травы.

Читатель может впасть в искушение и думать, что тексты несут несовершенство, но это собственное жадно лелеемое несовершенство стонет на лезвие текста, получая резаные, а порой и глубокие колотые раны, и, затем, мчась в долину, где инжирные рощи обозначают путь, которым следует идти или даже ползти. В страшном ожидании собственных метастаз долго не возможно находится, и текст начинает намекать на надежду счастливого исхода. Фотографировать бесплотных ангелов пустая трата времени, но вступить с ними в тайную связь через шелест звуков оставляющих на их бесплотности штрихи вибраций вполне возможно и Шамшад использует этот шанс звуками, словами собирая их в небесную стаю на фоне того серого дома (со скамейкой), который я видел на картине Юры Усеинова, не забывая при этом об утонувшем друге, и воздав должное, всем кто летит рядом.

Ферганы нет на земле, Фергана есть только на небесах и Фергана есть на Земле. Цепь закономерностей, принимаемая за цепь случайностей, позвякивает на моей шее принуждая писать, и я знаю, что если не напишу о «Приближение окраин», то свободу мою заберет черный ангел. В какую-то из, надеюсь что отдаленных, суббот, да! это возможно! кто-то будет фотографировать мой последний взгляд. Скорей всего Шамшад прав и сеанс можно будет провести без фотоаппарата. Верить в Фергану, или верить что веришь в Фергану а для меня Ферганский пейзаж с отдаленными, чуть больше, чем бы хотелось, горами всегда напоминал Северный Кавказ, к Владикавказу горы ближе, но драматизм летней тяжести весьма схож и только нежной влажности чуть больше. В пространстве Шамшада, где общего времени нет, есть лишь мелкие ростки времени на небольших огороженных участках и только по полету пчелы мы понимаем, что что-то все-таки происходит. У каждого ангела есть свой хронометр, где он замеряет время, отпущенное каждому свойству живых и не живых объектов, а особенно слов связанных с конкретным данным ангелом и только в этой зоне под его взглядом слово отбывает свой срок. Времена Года Ферганы можно только увидеть – их нельзя услышать… нет, все наоборот – их можно только услышать, закрыв глаза, но эта музыка как шелест стрелок наручных папиных часов, если прижать к детскому уху теплеющее круглое стекло.

Никто не знает, как возникают стихи, хотя сам факт их последующего существования бесспорен. Шамшад полагает, что стихи – это единственный вид реальности, кроме той, где можно споткнуться и не больно удариться о глиняный пол неловко упав, чтобы случайно не задеть кипарисную доску. В этот раз я безоговорочно с ним согласился убежденный застывшей птицей. Хотя мог, дружеской радости ради, поспорить о том, что ни у какого события нет центра, что не всегда дискурсивные слова выражают дискурс, сделав вид, что действительно так думаю. Возможно дело в том, что ничто так не заполнено, как пустыри и это известно с древних времен, но кто смог ранее заполнить рокочущими рэ лэ рэ лэ рэ лэ так отчаянно и с таким трепетом? Лишь оторвавшись от вызывающих оскомину сложившихся отношений, отойдя чуть дальше от текста и автора прыгнув заново в высокие волны текста, всем телом ощущаешь чудесную длинноту жизни вне материальной обреченности и обреченной материальности. Тысячелетнее царство текста начинается в этом году. Каждому стиху у Шамшада соответствует одна спичка из детства. Мы вытащили ее из коробка незаметно от мамы и помчались во двор к друзьям. Кто-то из этой детской оравы станет поэтом. Им стал Шамшад. На вызов Шамшада читатель может ответить только попыткой установить свое тождество с его текстом и при этом ему придется стать другим, вместить в себя невмещаемое, новый свет и новый звук.

С любовью и уважением,

Евгений Олевский